Я, очевидно, из-за своей рассеянности и врожденной неприязни к геометрии сел на метро не в том направлении, буквально спасаясь от этих французских зубодеров. Потом долго под моросящим осенним дождем брел по унылому сентябрьскому Парижу. Сквозь водяную дымку проглядывалась башня. А какая здесь может быть башня кроме Эйфелевой? Была видна лишь ее некрасивая середина, где нет ажурных арок и режущего шпиля, а лишь серо-голубая в это время года груда железа.
Под ногами скользили огромные старые листья платанов и свежие парижские окурки, было ветрено и чересчур брезгливо. Пахло благородной плесенью и мокрыми крысами. Наполеону в своем гражданском кодексе следовало бы прописать другой сентябрь для Парижа – не такой слякотный и с серым небом, который очень подходит для местного вечно брюзжащего населения, но явно не мил мне, да и маленькому пузатому корсинацу, скорее всего, тоже.
Слушай, Наполеон, сентябрь должен быть золотистый, яркий, пахнущий грибами, в особенности рыжими лисичками и добрым белым грибом, сеновальный, крестьянский месяц. Чтоб звезды рядами из Млечного пути вылетали, и чтоб на них засмотреться можно было, лежа на крыше сенок. А бабушка из коровника тебе кричит: «Обожди, молока парного сейчас принесу крынку». А ты думаешь: «И чего бы не обождать в этих реликтовых залежах крепостного права». И дымок первый из труб потянулся, потому что по вечерам уже да, прохладно. Картошка на полях горами лежит. И бабье лето обязательно. Обязательно бабье.
Паутина летит, тупые бабы последние песни тянут, каштаны на кладбище Пер-Лашез летят градом, разбиваются о покосившиеся склепы и вылупляются карими свежими плодами, так подобрать и хочется. А если шибанет тебя такой, да с размаху, то могут тут же рядом и уложить. Скоро-скоро придут ненастья, и потянутся бабы с песнями в дома, птицы на юг, а рыбы под лед. А в сентябре еще есть надежда. Не лишай ее нас, Наполеон. Был бы в твоей жизни такой сентябрь, может, и выбрал бы ты питательную дорогу на Петербург, разобрался бы, может, с этими немецкими царями, дал волю крестьянам, их бы бабы тебе, глядишь, и не такие песни спели.
– Пройдите пока в диванную, сейчас врач придет, – протянула мне нежно девушка с красивым лицом, но очарование ее было явно на исходе, последние деньки она наслаждается своими прелестями, и уже видно, как кожа в самых уголках у глаз ее стареется.
Диванная оказалась приемной. И не сказать, чтобы здесь резво шептались молодые парочки. На большом экране шла презентация, как в клинике восстанавливают десны и выращивают зубы. Еще то зрелище. Не пошепчешься.
Меня одели в бахилки, медицинский халат и чепчик, положили на стол.
Врач предупредил, что вот в том уголке сейчас вымоет руки до локтей. А лучше бы помолился, милейший. Маленький “Отче наш” был бы как раз к месту. Он начал колоть своими чистыми руками злодейственные пилюли, замораживая мое небритое лицо.
Сверху на глаза мне положили голубой прозрачный платок, и тут зажегся яркий свет. Я сразу полюбил это небо. Казалось нет ничего яснее и правдивее. Свет подчеркнул, как я был неправ, как все пусто, и нужно вскочить с этого стола и бежать, бежать, пока они не убили меня. Но силы оставили меня.
– Откройте, пожалуйста, рот, – мне пришлось раскрыть свой некрасивый замерзший рот.
Пухлые руки доктора проникали в самые мои глубины, недоступные обычной зубной щетке, доходили до костей. Его аппараты сверлили во мне дыры и вставляли туда гвозди.
А я лежал и думал. Что вот мне этот зуб? Потеря. Потеря молодости, здоровья, жевательного аппарата. Барышням этот зуб – лишь мои внешние недостатки, уродства. Коллегам и друзьям – радость, ведь через новую дырочку я мог свистеть. А доктору мой зуб – полторы тысячи евро. Как все в этом мире относительно. Но в то же время и взаимосвязано. Ведь теперь, когда зуба нет, а будет стоять титановый штифт, теперь всё в мире изменится и как прежде не будет никогда, только иначе. Теперь, наверное, в Чили закончится гражданская война (возможно ее там и нет, но очень хочется, чтоб она наконец-то закончилась), и НАТО прекратит расширяться, вселенная – не прекратит, но может быть, хотя бы отвернет какую-нибудь комету от Земли боком. Сложно представить, но это все мой зуб.
Я лежал и думал, что вот торможение (отрицательное ускорение) поезда, оно, конечно, зависит от силы колодок и от массы поезда. Но еще и от сцепления колес с рельсами. Если сентябрьская листва упадет на пути, то сцепление уже будет не то, и тормозной путь увеличится. А если какая святая корова насрет на рельсы, так еще и не то будет! Вот, возможно, и у тебя, Толстой, народная сила – она не только от массы да от святого духа, которым ты подменяешь “скорость”, зависит, а еще и от внешних-с сил-с и факторов-с. Может, хватит представлять себе Льва в вакууме?
– Операция прошла успешно, ваш имплант готов, приходите через пять месяцев, – мне открыли лицо, смыли кровь и отправили домой. Едва коснувшись дивана, я сразу же уснул. Опиумная пудра в обезболивающих давала о себе знать.
Том 1 — Том 2 — Том 3 — Том 4 — Эпилог